Бирюков С.Е.
Университет им. Мартина Лютера (Галле, Германия)
Предположительно в каждом городе есть свои фигуры, то есть такие личности, которые создают особую атмосферу именно этого города.Запоминаются, западают в память поколений, и уже после ухода остаются памятными знаками места.
В Тамбове на моей памяти было немало таких оригинальных знаковых фигур. А поскольку я с юности постоянно был связан с газетами, то и помню эти фигуры как раз как бы в таком газетном обрамлении. Мне виделось и тогда и сейчас я думаю, что эти фигуры формируют и газетный пейзаж города, вносят в него свою оригинальную ноту.
Первым надо назвать Николая Алексеевича Никифорова, столетие которого не так давно отмечалось в Тамбове.
Человек этот во всех отношениях потрясающий, обладавщий невероятной энергией. О его происхождении ходили темные слухи. Например, один старый большевик мне говорил в пору моей работы в молодежной газете в 70-е годы: «Вот вы пишете о Никифорове, а знаете, что его отец был крупный жандармский чин?» Я честно отвечал, что не знаю, да и вообще слышал, что сын за отца не отвечает. «То-то и оно, — замечал большевик, — не успели его вывести на чистую воду».
И действительно не успели. И хорошо сделали. Без Никифорова город бы обеднел. Его длинная, поджарая, хармсовская прямо, фигура пересекает город вдоль и поперек. Он знает каждый закоулок, всех старожилов. Страстный коллекционер, собирающий все подряд, но отдающий предпочтение искусству. Невероятно везучий в собирательстве. Выдающийся рассказчик. Устные рассказы Никифорова записали его приятели, и он выпустил пару тонких книжек в 60-е годы. В рассказах правда была неотличима от выдумки.
Так он демонстрировал во время лекций, которыми зарабатывал на жизнь, то «перстень Шаляпина», доставшийся ему каким-то чудесным образом, то найденный в Тамбове нож для разрезания книг, сделанный из того же металла, что знаменитая Индийская колонна.
Он всерьез утверждал, что настоящей и единственной любовью Маяковского была Евгения Ланг и в доказательствo этого показывал мне фарфоровую чашку, которую поэт подарил девушке, а потом Ланг якобы подарила ее Никифорову.
Заметки в газетах за его подписью обычно писали знакомые газетчики, при этом он умудрился стать членом Союза журналистов. И это было правильно, потому что он уже в те годы фактически занимался журналистским менеджментом и своеобразными газетными провокациями. Журналисты не только Тамбова, а и Москвы и других городов охотно клевали на его рассказы и писали невероятные истории. В то же время он занимался пропагандой малой графики, экслибриса. Сам довольно острый рисовальщик, знакомый со многими известными художниками, он спровоцировал в Тамбове целое движение малографистов. А весьма культурный редактор местной молодежной газеты — писатель Георгий Ремизов — охотно поддерживал это движение, публикуя графику в газете. Знакомства Никифорова были многообразны. При случае он мог козырнуть близкой дружбой с баснописцем и детским поэтом Сергеем Михалковым, но на самом деле ценил свое общение с футуристами Василием Каменским, с Алексеем Крученых.
И действительно подлинная история — это дружба с Давидом Бурлюком, с которым его познакомил, вероятно, Крученых. И Николай Алексеевич настолько понравился Бурлюку, что тот тут же решил его усыновить! Бурлюк слал в Тамбов оригиналы своих работ, журналы, связал Никифорова с художником Рокуэлом Кентом, который тоже стал ему посылать свою графику. Никифоров стимулировал работу Бурлюка-портретиста, он посылал ему карточки своих возлюбленных, а Бурлюк в ответ — портреты маслом. Бурлючью коллекцию Никифорова я видел собственными глазами, он, зная мой интерес к футуристам, — допустил! Бурлюка он именовал папой. Позднее заказал визитку с надписью «Никифоров-Бурлюк». Без Никифорова невозможно представить тамбовские газеты за несколько десятилетий. Он их оживлял своими историями, многочисленными знакомствами с самыми неожиданными людьми, особенно из литературно-художественной среды.
Именно Никифоров познакомил меня с выдающимся русским поэтом Николаем Глазковым. Первоначально Глазков приехал в Тамбов к своему бывшему однокашнику по литинституту Никифору Ульеву, талантливому поэту, в свое время отсидевшему по надуманному обвинению, человеку добрейшей души. Ну, вот Никифор и свел его с Никифоровым, а также с Николаем Ладыгиным, которого Глазков называл «штангистом поэзии», поскольку Ладыгин писал палиндромические стихи. Знакомство произошло в центре Тамбова, возле главпочтамта. Мы шли навстречу друг другу. Глазков — в домашних тапочках, твидовом пиджаке, глаз хитрый. Никифоров спрашивает меня: «Узнаешь?» Я: «Узнаю. Поэт Николай Глазков». Тут Глазков спрашивает: «А по отчеству». Я: «По отчеству не помню». Глазков: «Четверка по русской литературе» (Никифоров, видимо, уже успел сказать, что я студент, пишущий стихи). Мы рассмеялись. Беседа продолжилась далее и позднее, когда я уже работал в газете, Глазков регулярно слал мне стихи, фотографии с подписями такого рода «Гениальный русский поэт и путешественник Н.И.Глазков в Цне купается», — в самом деле стоит по пояс в воде. Следующая фотография — начало то же, концовка — «после купания в Цне», стоит на берегу в трусах. Своего рода перформансы, но этот термин еще не был в ходу. Стихи Глазкова мы печатали в газете. Он писал в том числе добротную пейзажную лирику, которая легко читалась и служила украшением литератутрных страниц.
Глазков очень хорошо вписывался не только в пейзаж набережной реки Цны, но и вообще в пейзаж города. Он взаимодействовал с другими фигурами тамбовскими. Прежде всего со своим тезкой Николаем Ивановичем Ладыгиным. Николай Иванович в длиннополом черном пальто и широкополой шляпе, с окладистой бородой, как будто сошел с фотографий круга импрессионистов. Живопись его была тоже импрессионистическая, из-за чего его не принимали в Союз художников, но давали иногда заработать в качестве оформителя какого-нибудь клуба. В результате трений с художественными начальниками он вынужден был уйти отовсюду и остался без пенсии. Его содержали сыновья — Борис и Алексей, в то время успешные фотографы.
Дом Ладыгиных, который Глазков называл ТДЛ, то есть Тамбовский Дом Ладыгиных, был центром притяжения для местных и приезжих поэтов и художников. Здесь могли встретиться люди совершенно противоположных взглядов, но ссор, кажется, не было. Сам Ладыгин любой спор предлагал уладить за шахматной доской. С Глазковым они сражались часами.
Палиндромические стихи самого хозяина Дома были тогда диковинкой. Кажется, пару раз Ремизов напечатал их в молодежной газете, и один раз они появились в московском научпопжурнале «Русская речь», этот номер, обычно спокойно лежавший во всех киосках, был мгновенно скуплен, как только разнесся слух.
Сейчас, когда палиндромы печатаются в ежедневных газетах, существует сообщество палиндромистов, вышло несколько авторских книжек и коллективных сборников, сложно представить трудности поэта, осмелившегося в 60-70-е годы писать обратимым стихом, да еще и предлагать книгу советским издательствам. В библиотеке Ладыгина сохранилась книга Егора Исаева «Суд памяти» с надписью: «Дорогому Николаю Ивановичу Ладыгину, с которым по душе хорошо, а по делу трудно». Смысл этого инскрипта в том, что Исаев был главным редактором поэзии в издательстве «Советский писатель», а Ладыгин отдал туда рукопись книги. Ну, вот и было «трудно по делу», то есть просто отказ. А поговорить, что ж, это завсегда можно.
Мне впоследствии рассказывала Алена Аршаруни, приятельница Ладыгина, которая в то время работала секретарем у Исаева. Именно она, кстати, сделала в 1983 году первую посмертную публикацию Ладыгина в «Дне поэзии». Так вот, Алена расссказывала, что Исаев, когда прочел рукопись, был возмущен и по ее предположению должен был излить гнев на автора, которого он еще не видел. Ладыгин сидел в приемной, Аршаруни ждала момента. На столе у нее лежала открытая коробка мармелада (Исаев был сладкоежка). Вдруг он выходит из кабинета, направляется к секретарскому столу, Аршаруни подвигает коробку, Исаев автоматически берет мармеладку, кладет ее в рот и в этот момент Алена представляет ему Ладыгина! Блестящий ход! Исаев с набитым ртом вспоминает гневные слова, а вместо этого — «ммммм». Но за это время Ладыгин своим благообразным видом и хорошей речью уже успел ему понравиться. Или, во всяком случае, стихоначальник увидел не какого-то молодого авангардиста, а почтенного старца. Но «по делу» все равно оказалось трудно. Рукопись была отвергнута.
В дальнейшем мне довелось принять на себя хождения по редакциям со стихами Ладыгина, но книжку первую мне удалось выпустить только в 1993 году, в тамбовской организации Общества любителей книги. История с Егором Исаевым продолжилась! Он возглавлял это Общество на всероссийском уровне и приехал в Тамбов на какой-то семинар, тут ему дарят книжку и представляют меня как составителя. Я: «Вы, наверное, помните Н.И?». Он (задумчиво-философски): «Да, перед многими мы в долгу»...
А стихи живут. И в этом году палиндромическое 111-летие Николая Ивановича Ладыгина. Стихи, например, такие:
О, вера моя, о, марево,
Вы ропот, то порыв,
Как
Ветер, орете в
Окно. Так шуми, зимушка, тонко,
Намути туман,
Намаши игру пурги и шамань.
Будили ли дуб,
Носил ли сон
Мечты (быт чем
И хорош) и летели шорохи,
И летят ели,
Ажур кружа.
Тучами зима чуть
Тени кинет -
Меркнет стен крем,
И от сугроба бор густой,
Как
Немота, томен,
Или суров. О Русь!
Я нем. И меня.
Как
Будто тот дуб,
Обуло грезой озер голубо,
Но сыми зимы сон
И радугу дари,
И кумира дари муки,
О вера моя, о марево.
Когда я стал работать с архивом Ладыгина и составлять его книгу, то именно в областных газетах в конце 80-х-начале 90-х сделал пробные публикации его палиндромических творений. А из газеты уже пошло в журналы и наконец появились книги...
